Остров Разочарования (Рисунки И. Малюкова) - Страница 85

— Молчать! — прошипел он с таким страшным лицом, что Розенкранц мгновенно завял. — Я не буду тебя расспрашивать, как зарабатывает себе позорное имя Розенкранц молодой человек столь завидного сложения, стройный, подтянутый и с таким… — Цератод сделал крошечную паузу и с ехидством добавил: — …и с таким тонким лицом. (Он не мог отказать себе в безопаснейшем из хамств, в издевательстве над человеком, не понимающим, что над ним издеваются. Но, сам того не подозревая, он нанес удар в самое сердце франтоватому Розенкранцу: пуще всего тот гордился именно своим широким, луноподобным лицом.) Я не буду тебя расспрашивать, как тебя звали до того, как ты совершил преступление, за которое понес это наказание, и что это было за преступление. С меня достаточно знать, что за хорошие дела человеку не дают такое имя. За хорошие дела человека называют Гамлетом!

При этом имени физиономии обоих отщепенцев искорежились такой ненавистью, что Цератоду осталось только поздравить себя с результатами своей провокации. Последняя фраза, произнесенная с чисто разведывательными целями, помогла ему уяснить, что внутри Нового Вифлеема расстановка сил не оставляет желать лучшего. Конечно, с точки зрения Цератода и Фламмери.

Подлости экспромтом всегда были сильной стороной Эрнеста Цератода. Убедившись в ненависти, которую оба питали к Гамлету, он счел своим долгом укрепить их в этом чувстве.

— Некоторые люди Нового Вифлеема, — на ходу придумал он, — не раз просили нас умертвить вас, потому что ни тебя, Розенкранц, ни тебя, Гильденстерн, ни вашего Полония, скажем правду, не любят…

Теперь физиономии обоих прохвостов выражали одновременно и сознание своего ничтожества, и преданность, и испуг, и готовность улепетнуть куда глаза глядят, и готовность выполнить любое приказание, и опасение, как бы в такую решающую минуту их жизни случайно не проштрафиться.

— Но мы решили не только не убивать вас, но и защитить от происков ваших односельчан. Больше того, мы решили возвысить вас над ними, чтобы вы могли показать им, кто вы такие, — великодушно изрек Цератод, и отщепенцы снова воспрянули духом.

— Нас не интересуют сейчас твои прошлые грязные делишки, — вступил тогда в разговор Фламмери. — Нам важно знать совсем другое… Скажи, умеешь ли ты творить чудеса?

Вместо ответа Розенкранц брякнулся ничком на землю и затрясся.

— Почему ты не отвечаешь, когда тебя спрашивает белый человек? — строго переспросил его Фламмери. — Заруби себе на носу: не отвечая белому джентльмену на его вопрос, ты совершаешь смертный грех, который господь бог никогда не прощает черному человеку. (Для вящей предметности Фламмери указал перстом на то место над их головами, где предположительно находился в это время господь бог.) Если ты боишься бога, ты должен мне сейчас же ответить, умеешь ли ты творить чудеса, ну, колдовать, что ли. Кстати, этот вопрос относится и к тебе, Гильденстерн.

Теперь плюхнулся на землю и второй отщепенец, и оба они, лежа, с такой силой отрицательно замотали головами, что казалось истинным чудом, что головы не оторвались от плеч и не откатились далеко в сторону.

— Ладно, — сказал Фламмери, — встаньте!

Оба негра оставались, однако, лежать ничком, уткнувшись лицами в примятую траву. Им было очень страшно.

— Встаньте! — прикрикнул на них Фламмери. — Кому я велел встать?!

Мообс поддержал это приказание щедрыми пинками в их спины, и отщепенцы кое-как встали на свои ослабевшие ноги.

— Я вас обучу чудесам! — сказал Фламмери. — И вы их еще сегодня покажете своим односельчанам, и тогда они поймут, как они в вас ошибались, и станут почитать вас. Не надо только бояться. Раз вам что-нибудь обещает белый джентльмен, вам нечего бояться… А теперь идите, приведите себя в порядок, чтобы явиться на пиршество в самом благообразном виде. Понятно?

Когда Гильденстерн и Розенкранц скрылись в своих хижинах, Фламмери сказал Мообсу:

— Крикните какого-нибудь мальчишку. Только поскорее! Время не терпит…

У него был уверенный и жесткий голос хирурга во время сложной и опасной операции, когда каждая секунда на учете. Мообс беспрекословно повиновался.

Пока он вернулся с мальчишкой, Фламмери успел написать записку Сэмюэлю Смиту.

— Ты умеешь быстро бегать? — спросил он у мальчика. Мальчик снисходительно улыбнулся. Любой мальчик в любой части света ответил бы на такой вопрос точно так же.

— А сумеешь ли ты сбегать еще быстрее, если я тебе обещаю За это большой железный гвоздь? — Фламмери прикинул в уме, не слишком ли он щедр, но, махнув рукой, добавил: — И красивую красную ленту.

— Лучше два гвоздя, — сказал, подумав, мальчик.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Пусть будет два гвоздя. Фламмери приписал еще несколько слов к записке, свернул ее

конвертиком и вручил мальчику.

— Бега как можно скорее в Священную пещеру и передай это белому джентльмену. Его зовут Смит. Ты запомнишь, его зовут Смит?

— Моя фамилия тоже Смит, — с достоинством ответил мальчик. — Я запомню.

— Ты передашь это Смиту, и он тотчас же выдаст тебе два гвоздя по твоему выбору, а для нас передаст небольшой кулек. Понятно?

— Понятно. Можно бежать?

— Беги! Сейчас мы проверим, действительно ли ты так хорошо бегаешь, или ты всего-навсего маленький хвастунишка…

— Го-го-го! — подбодрил себя юный Смит, откинул назад голову так, что перышко чуть не коснулось его острых лопаток, энергично отвел назад правую руку, левую выбросил вперед, и только пятки его, розовые, твердые, как стекло, пятки мальчика, никогда не знавшего обуви, сверкнули и исчезли в темноватом коридоре просеки.